Часть 1. После дождя (вниз по ручью).

Свинцово-серые тучи понемногу расходятся, выжимая остатки дождя на только начинающие распускаться высокие берёзы, ещё голые тоненькие осины и большие старые сосны с желтоватыми иглами. Всё вокруг мокрое, а здесь, в низине у ручья, нельзя и шагу ступить в молодой весенней траве, чтобы не провалиться ногой в свежую лужу. Старые, ещё прошлогодние, черные стебли иван-чая грустно склонились над по-весеннему быстро журчащим ручьём, кое-где тёмная зимняя трава еще не скрылась под новой, и опавшие сосновые ветки с почерневшими иглами разбавляют свежую зелень напоминанием о недавнем заморозке.

Весенний ручей довольно широк, зато глубиной только по колено, и его песчаное дно видно, несмотря на круги от последних капель дождя и сильное течение. На дне полно коры и веток деревьев, которые почему-то не были унесены потоком. Чуть выше перекинутого через ручей старого бревна притоплено еще одно, и вода, бурля, переливается через него.

Вниз по течению ручей становится шире, метров до трёх. Берега тут ещё круче, и теперь нужно идти осторожно, чтобы не подскользнуться и не упасть в воду. Ручей, извиваясь, как ветви ив, что здесь растут совсем близко к воде, уводит все дальше и дальше от поселка. Уже не слышно лая собак на окраине, и звук проходящего вдали поезда сливается с шумом леса и воды; кажется, что вокруг, кроме ручья и старого леса, ничего больше нет.


Стволы берёз и сосен поскрипывают под свежими порывами ветра, разгоняющего последние тяжёлые облака. Наконец, уходит закрывавшая солнце туча, и сразу становится светлей и уютней. Ручей весело играет солнечными бликами, трава кажется зеленей, и не так заметен черный рисунок из опавших прошлогодних листьев. Где-то справа запел соловей, и, неподалеку, ему поддакнула какая-то птица. Большая ворона снялась с верхушки одиноко стоящей на правом берегу ели и полетела куда-то вдаль. Лес оживает.


Чем дальше по течению, тем ближе к берегу растут большие деревья. С весенних листьев молодых берёз падают крупные капли только что закончившегося дождя; теперь приходится ступать осторожно, держась за их стволы и втянув голову в капюшон, чтобы вода не попала за шиворот.

Нужно пройти еще немного - за большой серый валун, лежащий наполовину в воде, и вот то самое место - незаметный и неизвестный почти никому из местных переход в нижний лес!


Сразу же становится темней, хотя тучи уже ушли далеко на восток; скудная весенняя зелень теперь отливает синевой, так, что новая трава у берега в свете частых солнечных лучей кажется изумрудной; радостное пение птиц куда-то исчезло, и, откуда-то издалека, доносится раздраженное карканье, будто старый ворон прочищает горло. Ручей тоже изменился — его течение стало спокойным и величественным. Листья берез и осин в нижнем лесу уже совсем распустились, и кажется, что дождь всё ещё продолжается — только вода льётся прямо с ветвей деревьев.

Исчезли консервные банки и стеклянные битые бутылки, что иногда попадались выше на дне ручья — здесь не бывает этих следов человека. Зато есть множество других следов. Чуть дальше, справа, где плотный ряд ив неожиданно расступается, можно увидеть звериную тропу. Судя по следам, сюда на водопой часто приходят олени; также видно небольшие, но глубокие следы кабанов, и — чуть сбоку — кошачьи отпечатки на мокрой глине, принадлежащие рыси.

Шума поселка уже не слышно, да и, вообще, кажется, что всё стало немного глуше, и мерное журчание ручья теперь так отчетливо, что можно расслышать отдельные звуки, его составляющие. Пение ручья завораживает, словно сложная симфония, составленная из прозрачной холодной воды, старых валунов, поросших сверху темно-зеленым мхом, там и тут выглядывающих из воды и рассекающих поток на части, и, изредка, небольших камышовых зарослей у правого берега.

Ручей становится шире и глубже, и, немного дальше, почти незаметно впадает в большое озеро, на этом берегу густо поросшее низким камышом, коричневые колоски которого наполовину осыпались за суровую зиму и весенние дожди. Деревья же, наоборот, отступили от озера и стоят таинственно и угрюмо в некотором отдалении, так что на берегу можно спокойно расположиться с большой палаткой, покрепче вбив колышки, чтобы её не унесло часто гуляющими здесь северными ветрами.


Озеро довольно длинное, но не очень широкое, и на берегу слева можно увидеть темную линию сосняка, а за ним тоненькие струйки дыма — единственный признак человека в этом месте. Густой утренний туман низко стелется над озером, всё больше у левого берега. Где-то в тумане раздосадованно крякнула недовольная таким холодным маем утка, ей тут же ответили еще несколько. Неподалеку от камышовых зарослей, в небольшой заводи, играясь, из воды выпрыгнула небольшая рыбина, красиво изогнулась в лучах солнца и нырнула обратно, почти не оставив кругов. Тут же, сразу в нескольких местах, с глубины поднялись пузырьки воздуха — то ли от рыб, то ли от потревоженных подводных растений.


Нижний лес просыпается, радуясь новому весеннему дню; всё вокруг наполняется дневным шумом, но здесь не слышно привычного пения дрозда или треска камышовок. Где-то неподалеку в лесу сонно ухнул филин, стайка ворон переругивается на той стороне ручья, а совсем далеко слышно выпь; даже листья деревьев шумят под легким ветерком как-то по-особенному, не как в лесу рядом с поселком.

Здесь, у заводи, отличное место для утренней ловли, пока рыба ещё сонная и вялая, а ночные обитатели леса уже разбрелись по своим логовам и домам. Рыбачат тут, в основном, с берега; лишь люди, что живут за сосновым лесом на западе, иногда выходят на лодках, но совсем недалеко, боясь забираться в далекие и глубокие места.


Солнце поднимается всё выше, и в лесу начали раздаваться робкие трели и разговоры дневных птиц. Где-то сбоку затявкала лисица, тут же маленький дятел с силой заколотил по огромной старой сосне, растущей отдельно у самого берега, а под деревом деловито пробежала белочка. Пора доставать снасти и начинать прикармливать рыбу.

Часть 2. Лесной хозяин (клыки и когти).

Лес становится труднопроходимым: на земле лежат подгнившие стволы старых сосен и берез, заросшие иван-чаем и молодой малиной; какие-то низкие, по пояс, но густые и плотные кусты постоянно цепляются за одежду, а крутые подъемы и сырые после недавнего дождя овраги совсем не дают покоя ногам. Каждый подъем и спуск — это небольшое испытание. Мокрая после дождя глина скользит и осыпается, и приходится цепляться за кусты малины или крепко держащиеся за землю пучки молодой травы того же изумрудного цвета, что и трава у ручья. Не зря эту часть леса местные жители иногда называют тяжелой и стараются ходить тут как можно реже.


День едва перевалил за половину, и нижний лес всё ещё полон жизни: из-под ног то и дело с громким писком разбегаются полевые мыши, на большом, поросшем зеленым мхом камне, дремлет уж, а с огромной крепкой сосны смотрит любопытная белка.

Преодолев ещё несколько подъемов и спусков, добираюсь до опушки леса. Здесь, с большого холма, хорошо просматриваются окрестности. На северо-западе на солнце ярко синеет озеро - утренний туман давно сошел, и теперь его поверхность отлично видно. Слева от озера темнеет старый сосняк, а за ним, кажется, видны крыши домов. Нужно попасть в деревню до заката, пока из своих логовищ не вылезут ночные обитатели нижнего леса. Вдоль берега по весне пройти нельзя — там все сильно затапливает, и можно легко провалиться по пояс в болото, ступив на, казалось бы, безобидную травянистую полянку — поэтому и приходится идти через этот бурелом.


Солнце уже клонится к западу, но птичий гам не смолкает - наверное, виной тому весенние брачные игры. На востоке снова собираются облака, но, судя по цвету, не дождевые, так что очередного ливня можно не бояться. Теперь нужно двигаться вправо, чтобы пройти между озером и большим болотом, в которое боятся заглядывать даже местные жители, хотя, по слухам, осенью там всё усыпано морошкой и клюквой.


Очередной крутой спуск, и вот, наконец, отыскалась старая тропинка, ведущая прямо к деревне. Еле заметная, она петляет и кружит, обходя поваленные десятилетия назад деревья и овраги, густо поросшие шиповником и малиной (здесь они часто растут вместе). В воздухе витает сильный запах черемухи, что в изобилии цветет вдоль тропы. Позже, ближе к осени, местные будут наведываться сюда за ягодами и листом, а пока остается только наслаждаться этим чудесным ароматом.

Дорога теперь гораздо легче, и можно идти не торопясь, чтобы погреться на весеннем солнце и полюбоваться деревьями, растущими вокруг.

Говорят, что каждое дерево старше тридцати лет в нижнем лесу становится особенным, живым. Оно приобретает свойственные только ему черты, например, может иметь необычный среди остальных молодых деревьев вид, а может издавать какой-то особенный еле уловимый запах или нравиться каким-то определенным видам животных. Наверное, так и есть, то и дело замечаешь какую-нибудь лиственницу с необычной кроной в форме зонта или, сдвоенную так, что стволы переплелись косичкой, старую сосну; а вот молодой — не старше полувека — дубок, который облюбовали сразу три семейства белок.


Места становятся знакомыми, а тропа более широкой и исхоженной. Вот уже та самая толстенная сосна, которая почему-то в любое время года пахнет ландышем, а рядом с ней огромный муравейник, который спокойно пережил зиму и с прошлого года стал ещё больше.


Немного темнеет — светло-серые облака с востока уже добрались досюда и закрыли солнце. Затихает и лесной шум: смолкло щебетание вездесущих птиц, не слышно писка полевок, и даже ранние мухи куда-то подевались.

На западе, со стороны старого болота, раздается треск, будто сломалось сухое дерево. Вот, снова треск, уже громче, ближе к тропе, и затем слышен звук падающего дерева. Рядом со мной пробежали белки и скрылись в овраге справа от тропинки. Птицы, что сидели на деревьях вдоль тропы, бесшумно снялись с места и полетели к озеру; завораживающее зрелище, когда шустрый маленький воробей и огромный, черный как смоль, ворон летят бок о бок...


Треск и шум все ближе и ближе. Внезапно поняв, в чем дело, бегу, сломя голову, вслед за белками, прыгаю, не глядя, в яму, оборачиваюсь и нахожу то место, куда они спрятались — это небольшая пещерка, скорей, выемка в глиняной стене довольно глубокого оврага — и, скривившись от боли (минимум, вывих лодыжки), быстро доползаю до спасительного (спасительного ли? - если хозяин пройдет по краю оврага, то нас попросту засыплет землей!) места, и вжимаюсь всем телом в дальний угол.

В нашем укрытии собрался целый зверинец: три семейства белок (на три мамы-белки целых пять совсем маленьких бельчат), старая полинявшая лисица, парочка молодых зайцев, барсук и я — человек. Все, как и я, дрожат, несмотря на довольно теплый день, и пытаются забиться как можно дальше, к стенам. Лиса, вопросительно посмотрев на меня, забирается на колени и прячет морду под куртку, а маленькие бельчата испуганно жмутся к моим ногам.


Треск стоит такой, будто деревья валятся прямо над нами, на тропинке, и мы сидим в овраге, стараясь не шуметь, хотя кажется, что громкий стук наших сердец обязательно выдаст нас лесному хозяину.

Вспоминаю то, что слышал о нём от деревенских...


Лесной Хозяин то, он живет далеко от нас, там, в старых болотах; редкий год он просыпается и выходит в лес на охоту. Он выше больших деревьев и сам похож на толстую корявую ель; весь в костяных шипах с ногу длиной, острых, как копье. Проснувшись, Хозяин все бродит по лесу - высматривает еду - на своих трех ногах, а каждая нога толщиной с бревно. Смотрит он, высматривает добычу своими черными глазищами с медный поднос — а глаза то прямо на плечах растут, головы то у него вовсе нет. Он видит всё живое. Лапищи у него здоровенные и кривые, как корявые ветви болотной ели, а когти с человеческую руку — он спокойно разрывает ими взрослого медведя и кидает тушу прямо со шкурой в огромную, полную острых клыков, пасть, что у него прямо на брюхе. А, если он уже насытился, то насаживает добычу на шипы — как рыбак червя на крючок — и утаскивает её к себе в логово.

Прячься, если услышишь треск и увидишь падающие деревья со стороны старых болот! Он не чует запахов, зато видит лучше ястреба и чувствует, когда на него смотрят. От него воняет гнилью и падалью, а когда ты услышишь сухой звук трущегося друг о друга дерева — тогда знай - он рыщет совсем рядом.

Тело у него деревянное, но крепче черного камня, и не найдется смельчака, хоть человека, хоть ночного зверя, что не убегал бы или не прятался в страхе при появлении Хозяина.

Там, где пройдет Хозяин, останутся только поваленные деревья и разбросанные камни, и ничего живого. Ничего живого!


Эту страшилку мне рассказывала местная травница, старуха Авегия, она всем её постоянно рассказывает. Говорят, что она видела хозяина и выжила после встречи, да только вот разум потеряла и зрение (хотя я думаю, что она ослепла уже старой, от ячменя).


Воспоминания не приносят ничего хорошего, и только еще больше угнетают меня; я сижу тихо, прикрыв глаза и стараясь ничем ему нас не выдать. Звери, что оказались со мной в овраге-ловушке, уже смирились и тоже неподвижны, только иногда вздрагивают при звуке шагов лесного хозяина.

Кажется, он приближается к тропе, каждый его шаг гулко отдается в нашем укрытии, сотрясая и осыпая землю. Я чувствую запах падали, а страх дорисовывает в воображении звук трущихся друг о друга сухих ошкуренных веток. Или он, действительно, уже совсем близко?


Мы здесь не знаю уже сколько. Барсук, похоже, помер или потерял сознание от страха, а лиса мелко дрожит под курткой. Шум то приближается, то отдаляется, а иногда мы слышим рев или вой не успевших или не сумевших удрать зверей, попавшихся в когти и клыки хозяина. Только бы пронесло! Молю всех местных богов, чьи идолы стоят вокруг деревни и защищают её от ночных чудищ, чтобы они укрыли меня.

Внезапно становится тихо. Гнилой запах исчез, и не слышно ни треска, ни шума. С трудом перевожу дыхание; остальные тоже - только барсук до сих пор не шевелится и, кажется, не дышит. Несмотря на мертвую тишину, мы еще долго сидим, боясь выглянуть наружу; но приближается ночь, и, если я не доберусь до деревни (а с моей то ногой это будет не быстро), то вместо хозяина меня изловят ночные звери.


Выпускаю старую лисицу, которая, тихо тявкнув, медленно затрусила к озеру, и осторожно выглядываю из укрытия.

Тропинку не узнать: тут и там валяются выдранные с корнями деревья, земля сильно изрыта, здоровенные булыжники, бывшие под землей, выворочены, а на самой тропинке видны огромные следы хозяина — разлапистые и корявые, будто от корней дерева.

Старая сосна осталась стоять, и белки, подгоняя малышей, побежали к ней проверять свои дома. Зайцев не видать, наверное, остались в овраге. Я, кое-как забравшись наверх, отламываю от молодой поваленной сосны две крепкие длинные ветки и, опираясь на них, как на костыли, не оглядываясь, ковыляю к деревне — солнце уже совсем низко!

Я была уверена, что мы находимся в реалистичном сеттинге, а тут вдруг какое-то чудище возникло Удивил

Часть 3. Ночная погоня (охота).

Ночь позади оглушает криками и воем, и кажется, что они уже совсем близко. Я, не оборачиваясь, почти бегом, насколько это возможно с моей ногой, ковыляю к деревне. Сердце гулко стучит, а покрытая холодным потом спина, кажется, уже ощущает холодную сталь кривого меча-ятагана или острый черный наконечник длинного копья охотника.

Охотники, по рассказам немногих, кому довелось их видеть, ростом и силой с крупного медведя. Живут они далеко на востоке, в норах-пещерах, но весной и летом перебираются в старые лагеря ближе к озеру. Лицом охотники черны и грубы, а по лесу скачут на огромных волках и кабанах, пойманных и прирученных ими; кто с копьем, а кто и с огромным кривым мечом. Они, как и их звери, боятся света, и поэтому днем спят в своих логовах, а ночью выходят на охоту - на не спрятавшихся подальше и поглубже животных или запоздалых путников.

Есть истории про людей, которые побеждали охотника в схватке, но в нашей деревне разве что кузнец смог бы это сделать, да и против целой стаи ни один герой не справится — и мне остается надеяться только на помощь богов. Как и другие ночные звери, они не могут пересечь круг идолов, к которому я из последних сил и ковыляю.

После «встречи» с хозяином, страха уже нет, остались только инстинкты, которые заставляют, несмотря на боль в лодыжке, идти вперед. Тропу, здесь совсем широкую и исхоженную, прекрасно видно в свете только начавшей убывать луны, и ноги несут к деревне сами, по старой памяти.

Нижний лес, тем временем, живет своей ночной жизнью, не менее шумной, чем днем. Впереди меня, с низкого темного дерева поднялась стая заспанных ворон, которые, недовольно кряхтя, полетели к озеру; под ногами резко пискнула полевка; а слева, в густых зарослях шиповника, неожиданно раздался треск, будто там ворочался медведь, а, может быть, и охотник.


Вот и та заросшая молодым клевером поляна, через которую проходит круг! Ночью его видно хорошо; он похож на медленно текущий ручей шириной в полметра и цвета летнего ясного неба, ленты которого протянулись от одного идола к другому — всего их девять, вокруг деревни. На самом деле никакого ручья здесь нет, только эта лента, видимая в свете луны и защищающая деревню от ночных чудовищ и охотников.


Идолов поставили задолго до здешних стариков - наверное, первые поколения людей, что поселились в нижнем лесу. Какие-то из этих божеств были известны мне и раньше, например, пухлая Макошь с огромными свисающими до пупа грудями, вырезанная из крепкого белого, как слоновая кость, дерева, простоявшая тут, наверное, больше двух тысяч лет, не потеряв ни в форме, ни в цвете. Она находится на небольшом холме на восточной окраине деревни, лицом к озеру и, по поверьям местных, лечит все болезни.

А здесь, к югу от деревни, чуть левее этой тропы, стоит Вел; правда он выглядит совсем иначе, чем я читал про него в книгах — это сморщенный горбатый старичок, грубо вырезанный из черного дерева в незапамятные времена. К нему регулярно ходят деревенские травницы и ведуны, испросить совета. Сейчас идол еле виден - бесформенное черное пятно на фоне растущей неподалеку от него старой разлапистой лиственницы.

Об остальных идолах я узнал только здесь, а раньше о них и не слышал, думаю, что это свои, местные.


Воспоминания о божествах проносятся в голове за пару секунд, и я непроизвольно молю их о защите, хотя сам до сих пор только гость в нижнем лесу. Прыгаю из последних сил через ленту; отбросив ветки-костыли, приземляюсь на бок и левую руку; скривясь от новой боли, перекатываюсь на пол-оборота так, что теперь вижу черноту леса, из которого только что выбежал, и, со страхом и каким-то болезненным любопытством, жду появления преследователей, если, конечно, всё это мне не показалось от усталости и страха.

Через пару секунд появляются охотники, всего пятеро. Они такие, как и описывали деревенские — высокие и крепко сбитые громилы верхом на огромных волках яростно размахивают копьями и мечами, показывая в мою сторону и свирепо рыча. Цвет лица у них черный, длинные клыки торчат вверх, длинные волосы заплетены в множество кос, и, вместо доспехов, на голые мускулистые торсы накинуты медвежьи шкуры.

Охотники встали метров за десять от круга, нетерпеливо ворча, но подобраться ближе или хотя бы кинуть в меня копье никто не решается. Я замер в ожидании, и даже лес вокруг притих — слышно лишь их ругань да прерывистое дыхание волков, которые отдыхают после бешеной скачки.

Охотники недолго переговариваются на непонятном языке (звучит это как недовольное ворчание медведей только-только вышедших из зимней спячки), потом разворачивают своих волков к лесу и, что-то громко выкрикнув, мигом скрываются во тьме. Я, обрадованный этим подтверждением силы круга, устало откидываюсь на спину и смотрю вверх. На небе ни облачка, белая луна висит почти над головой, а вокруг бездна ярких звезд. Сразу же, машинально, находятся знакомые созвездия, которым меня научил деревенский ведун Авдей, когда я в прошлый год с месяц жил в деревне и под его руководством изучал здешние традиции, приметы и травы.

Закрываю глаза - нужно передохнуть несколько минут и двигаться в деревню; и первым делом добраться до костоправа, чтобы он выправил мне ногу.

Часть 4. Деревня (лунная ночь).

Деревня довольно большая – с версту в ширину да с две в длину, – но домов в ней немного. Стоят они довольно далеко друг от друга и обросли огородами, сараями, банями и даже небольшими рощами. До дома Авдея идти минут пять, но с моей ногой это будет куда дольше, да и я особо не спешу, теперь то, когда ночные охотники позади, и иду, рассматривая немного подзабытые за год места.

Темно, ни ламп, ни факелов – только луна и звезды освещают дорогу, да еле видно полосу защитного кольца позади меня. Дома в этом неярком бледном свете выглядят особенно величественными, и кажутся похожими на терема из старых сказок.


Справа, ближе к озеру, стоит огромный дом Лада и Лады. Он совмещен с хлевом и еще парой сарайчиков, а поодаль, почти у реки, стоит большая свежесрубленная баня.

С женой и тремя дочерьми Лад управляется с целым стадом коров, а еще держит несколько коз, десяток домашних гусей и пчел.

Сам хозяин похож на былинного богатыря — высокий, широкоплечий, с шапкой светло русых волос и редкой, но длинной, почти белой бородой. Его мозолистые натруженные руки постоянно заняты работой — он с одинаковой ловкостью ворочает тяжеленные бревна для постройки нового овина и выстругивает свистульку в виде утки для младшей дочери.

Жена под стать мужу — высокая красивая женщина с приятным округлым лицом. Волосы её цвета спелой ржи, а улыбка как у любящей матери. У меня до сих пор хранится её подарок — вышитое причудливым тройным узором полотенце.

Дочери их настоящие красавицы, не скажешь, на кого из родителей они похожи больше. Старшей, Ясе, уже скоро двадцать, и она не отходит от отца, а больше всего любит заниматься с пчелами, которых её сестры побаиваются. В том году к ней уже приезжал свататься молодец из рыбацкой деревни с другого берега озера, да получил отворот. Сама, говорит, найдет себе супруга.

Средняя, Мира, к удивлению всех, хочет стать охотником. Она все время ходит с луком за спиной, да не детским, а настоящим, охотничьим, и пропадает на другом конце деревни, обучаясь этому непростому искусству у мастера Острича.

Младшей Ладе всего десять, а она уже знает всё о местных травах: как и когда собирать, когда у травинки большая сила, а когда она может быть ядовита. Лада помогает травнице Авегии по хозяйству, за что та делится с ней своими бесценными знаниями.

Прекрасная семья, я не раз бывал у них в гостях, и собираюсь снова наведаться в ближайшее время.


Ближе к сходу стоит дом кузнеца Варгха, а рядом с ним – большая каменная кузня. Дверь в кузню приоткрыта, и в неярком свете остывающей печи видны выставленные инструменты и оружие.

Кузнец ростом еще больше, чем Лад, а плечи вдвое шире моих. Он превосходно управляется и молотом в кузнице, и топором в бою, а, однажды, один на один зарубил ночного охотника, а это редкий человек сможет сделать. За оружием и советами к нему приплывают и приходят даже из самых дальних, у серой окраины, селений.

Когда-нибудь и я к нему зайду за своим первым топором.


Миновав старый, заросший мхом и лечебным разнотравьем домик старой Авегии, добираюсь до схода — большого, выложенного камнем круга в самом сердце деревни. Здесь стоит помост для того, кто собирает сход и испрашивает общее мнение, а рядом с ним, на небольшой подставке, стоит идол Рода, присматривающего за жителями. Такой сход есть в каждой деревне в нижнем лесу, и здесь он остался еще с древних времен, когда деревня только строилась первыми поселенцами.


Прямо за площадью и стоит дом ведуна Авдея. Как Авегия знает каждую травинку и деревце в округе, так он знает все болячки людей и животных и способы их излечения. Лет ему, наверное, под двести, больше, чем травнице, но выглядит он здоровей меня – даром что седой как лунь и лицо изборождено сетью морщин. Он лечит травами-настойками, баней, укалываниями, прижиганиями, и даже наложением рук и заговорами, и излечивает все что угодно. В районе озера Авдей считается лучшим лекарем, и нередко люди с других мест приходят к нему за помощью.

Вряд ли ведун сейчас спит — в окне виден тусклый свет светлячинного шара — наверняка он дописывает очередную книгу о способах лечения. Как бы дедушка Авдей ни хотел, чтобы я остался его учеником, ничего не выйдет — не мой это путь. Жалко, конечно, но я надеюсь, что найдется тот, кто продолжит его нелегкое дело.


Добираюсь, наконец, до крыльца (нога дает о себе знать) и стучу в дверь. Ночь ожидается бессонной — кроме ноги (её то Авдей выправит мигом), нужно еще многое обсудить и сделать — завтра будет ночь посвящения.

Часть 5. Подготовка.

Внутри дома все выглядит ровно так же, как и год назад: на стенах развешаны пучки засушенных трав, полки ломятся от книг (от Авиценны и Гиппократа до старого советского учебника для медвузов, который я подарил Авдею в прошлом году), тумбочки уставлены разной формы пузырьками с зельями и порошками, а на полу валяются потемневшие от времени свитки, листы бумаги и горшки.


Хозяин дома приветствует меня и помогает добраться до гостевого кресла, где я с облегчением вытягиваю ноги. Он ничуть не изменился с прошлого года — все тот же сморщенный низенький старичок с доброй улыбкой, прячущейся в седых усах и бороде.

Ничего не спрашивая, целитель быстро осматривает мою ногу, затем приносит чашку с мутно-зеленым питьем и заставляет его выпить. Зелье оказывается горьким, зато боль в ноге уменьшается. Затем Авдей резко дергает мою лодыжку, одним движением вправив её. Боль почти прошла, а дедушка достает бинт из кармана просторной белой рубахи и уверенными движениями перематывает ногу.


Наконец-то можно выдохнуть и осмотреться. На рабочем столе Авдея нет обычного завала бумаг и его любимой чернильницы из цельного куска малахита. Вместо этого я вижу девять каменных идолов, выстроенных в идеальный круг и смотрящих в центр, между ними начерчена правильная девятиконечная звезда, в лучах которой выставлены нужные ингредиенты: ягоды черники, засушенный кузнечик, колос пшеницы, медный порошок, кусок корня женьшеня, агатовый шарик, коготь медведя, волчья шерсть и перо ворона. Все выглядит именно так, как целитель мне рассказывал год назад.

Я, с помощью хозяина, подхожу к столу и сажусь на старый, грубый, но крепкий деревянный стул, прямо напротив звезды. Подготовка вот-вот начнется, и отступать уже некуда – все решено было еще тогда, когда Авдей предложил мне остаться здесь навсегда, и я согласился.


Это первая и самая простая часть ритуала. Я сижу, глядя в центр звезды, а целитель при помощи длинной свечи медленно поджигает ингредиенты один за другим, начиная с луча, смотрящего мне в грудь, и дальше по часовой стрелке.

Время будто бы остановилось. Тиканье старинных настенных часов замедляется, становится слышно все: от писка комара над лампой до возни кур на другом конце деревни. Над столом поднимается разноцветный дым, кажется, что каменные идолы шевелятся и изгибаются в клубах этого дыма. Откуда-то издалека доносится очень медленный, тяжелый, как застоявшаяся вода на болоте, напев — Авдей произносит слова посвящения, – и сразу возникает ощущение, будто видишь нечто на самом краю зрения, того, что не должно быть: невозможные шевеления, изгибы и движения существ за гранью понимания; становится немного страшно. Еще минута, которая тянется целую вечность, и все пропадает – остается только звенящая тишина и полная ясность и решимость.


Авдей завершает свой наговор, и все возвращается обратно – перед глазами снова обычная комната в деревенской избе, на столе в круге стоят каменные идолы, только звезда, вычерченная мелом, исчезла.

Меня клонит в сон, как и должно быть, и целитель провожает меня в гостевую комнату, где стоит простая грубая кровать и небольшой столик. Нужно отдохнуть перед завтрашней ночью.


Просыпаюсь уже под вечер, в доме пусто, но зато на столе стоит нехитрая еда — молоко и хлеб, – нужно подкрепиться перед походом.

Выхожу на улицу, к сходу, где уже собрались все жители деревни. Лад пожимает мне руку, а его жена радостно приветствует меня; их дочери тоже рады меня видеть, они подбегают по очереди и обнимают меня; Мира, кажется, с особой теплотой. Варгх говорит мне ободряющие слова а Острич дает пару советов, как лучше идти через болото. Даже слепая Авегия просит подойти к ней и дает в дорогу узелковый амулет-оберег, связанный из грубых ниток и пахнущий можжевельником.

Остальные тоже рады видеть меня — будущего соседа и жителя этой маленькой деревни, – все провожают меня до северного выхода в лес. На рыжеватом от света заходящего солнца небе ни единого облачка, недалеко в лесу весело перекрикиваются дрозды, а воздух свеж, как после грозы. Это хороший знак, я думаю, что всё должно пройти как положено.

Забираю из рук Кара, местного рыбака, факел, машу всем на прощание и ухожу по узкой тропинке в чащу, в болота.

А еще странно, в прошлых главах мне казалось, что главный герой наоборот не хотел оставаться тут жить, а тут наоборот, что показалось немного противоречиво, или я что не так поняла.

вот честно не припомню, чтобы такое говорил)

Часть 6. Путь (болота)

Густой хвойный лес быстро редеет, деревья становятся ниже, трава под ногами темней и плотней, чем рядом с деревней, но местами видно проплешины, усыпанные старыми иглами и поросшие бледно-зеленым мхом, сквозь который там и тут торчат листья брусники. Факел мало помогает, и ориентироваться можно только по неяркому свету луны. Больших зверей и охотников здесь нет – они опасаются лезть в болота, – но, все-равно, нужно смотреть в оба — иногда здесь попадаются змеи, да и тропа уходит то в овраг, то крадется между плотным покровом низкорослых молодых елей или перекрывается поваленными деревьями.

Переступив очередной упавший ствол старой сосны, я, наконец, добираюсь до болота. Здесь нужно идти особенно осторожно – тропы почти не видно, а ступить не туда и провалиться в воду по колено или по пояс проще простого.


Громко ухают совы, где-то слышен хруст ломающихся сучьев, а далеко справа, наверное, у берега озера, завыл одинокий волк. Над болотом поднимается испарина, туман, в котором слабо мерцают уводящие вдаль зеленоватые огоньки. Эти наваждения особенно опасны, так как они легко могут завести путника в топкое и гиблое место.

Прохожу мимо огней, высматривая опознавательные знаки на полусгнивших, но ещё стоящих в болоте остовах сосен и больших, поросших белым мхом, камнях. В свете факела они отчетливо видны – белый круг, перечеркнутый наискось крестом.

Перед тем как ступить, проверяю каждый шаг, но, все-равно, уже успел несколько раз начерпать в сапоги холодной воды. Тем не менее, полоса леса позади медленно, но верно, отдаляется, осталось пройти еще пару верст, не больше.

Слышится лопающийся звук и затем слабый всплеск воды, видимо пузырь болотного газа поднялся с глубины. Лучше не смотреть в ту сторону – местные говорили, что в таких случаях в воде можно увидеть лицо мертвеца или кое-что похуже, – пропадешь в болоте и не найдет никто.


Идти становится легче, видимо, привык находить устойчивые кочки и клочки суши и быстро ориентироваться по знакам. Несколько раз приходится приседать и тихо, почти не дыша, пережидать, пока где-то рядом проползает болотная змея. Хорошо, что услышать их можно заранее по громкому шуршанию плотной кожи о влажный мох и характерным всплескам.

Низкие елочки совсем пропадают, и я оказываюсь на открытом пространстве. Где-то впереди должен быть безопасный островок, куда мне и надо попасть. Здесь нет кочек и мест, куда можно было бы безопасно ступить, но, после некоторых поисков, я нахожу очередной камень, указывающий дорогу к узкому и хлипкому деревянному настилу. Это лучше, чем ничего, и, надеясь, что старые доски выдержат мой вес, я осторожно иду по этой тропинке.


Вот и все, последняя доска чуть не достает до островка; прыгаю и, шумно выдохнув, выпрямляюсь во весь рост и оглядываюсь.

Островок невысок и размером всего в сотню шагов. По краям, образуя правильную, как мне кажется, звезду, стоят те же самые смотрящие друг на друга идолы, что я видел на столе целителя. Они ростом выше меня; камень, из которого они сделаны, уже обветрился и местами обвалился — наверное, им больше тысячи лет. В центре острова стоит узкое в обхвате, но очень высокое дерево. Внизу его ветви голы, но, подняв голову, я вижу в свете луны редкую темную крону. У этого дерева нет названия, Авдей говорил, что оно единственное в своем роде, и только оно годится для посвящения.


Я подхожу по очереди к идолам и приношу им молитвы и дары: ягоды черники, засушенный кузнечик, колос пшеницы, медный порошок, кусок корня женьшеня, агатовый шарик, коготь медведя, волчья шерсть и перо ворона. Приняв дары, идолы начинают светиться тем же цветом, что и болотные огоньки. Повисает ватная тишина: ни шороха ветвей, ни далеких звуков птиц, ни дуновения ветра – ничего не слышно, будто бы только что оглушило взрывом или особенно сильным раскатом грома.


Закончив с подношениями, я медленно подхожу к дереву, снимаю рубаху и сапоги, выбираю ветвь пониже и покрепче, закидываю петлю из крепкой пеньковой веревки, что принес с собой. Из-за пояса достаю узкий — почти шило – костяной ритуальный нож. Несильный удар чуть пониже сердца, нужно чтобы кровь пошла из правильного места. Немного больно; кровь заливает живот и пах, штаны промокают, и уже совсем скоро я чувствую её движение в районе левой ступни. Осталось сделать последний шаг; хорошо, что обо всех истинных деталях посвящения знает только Авдей — как бы я смотрел в глаза провожающим меня людям.

Встаю на небольшой пень, будто специально вросший в землю неподалеку от дерева, продеваю голову в петлю и отпускаю ноги, невысоко, чтобы быть только на границе между жизнью и смертью.

Посвящение началось.